Сказание об Омаре Хайяме (ნაწილი XXIV)

24. Здесь рассказывается о неких заговорщиках

Сегодня Хусейн находился в кругу своих истинных друзей. Сегодня, как ему казалось, мог дать полную волю своим словам и усладить слух свой правильными речами.

Началось с того, что неистовый Хусейн заявил, как и там, у Али эбнэ Хасана, что намерен убить подлого совратителя хакима Омара эбнэ Ибрахима. Того самого, который ведает обсерваторией, что за рекою Зайендеруд, и который, по слухам, является надимом его величества.

Наверное, это небольшое сборище можно было бы назвать шайкой. Однако все дело в том, что цели, которые ставились и обсуждались здесь, нравились кой‑кому. Поэтому слово «шайка» не совсем точно в данном случае. Эти молодые люди представляли собою самое крайнее крыло исмаилитов. Были они особенно нетерпеливы и беспощадны. Даже сам Хасан Саббах осуждал таких.

Когда Хусейн произнес имя хакима, хмурый волосатый молодой человек по кличке Тыква спросил:

– За что ты хочешь наказать его?

– Он отбил у меня любимую. Купил. Любимую Эльпи. Румийку.

У Тыквы была большая голова и брови нависали над глазами, словно козырек над входной дверью, и глаза были округлы и хищны, как у филина. А лицом был рыж и угрист. Он криво усмехнулся.

– А как же еще отбивают женщин? Ясно же – деньгами.

– Нет, – возразил Хусейн, – не просто мошной, а нагло, хорошо зная, что она моя.

– Если твоя, бери ее, – резонно посоветовал Тыква.

– Это не так‑то просто, – сказал Хусейн.

– Почему?

– Потому что хаким держит ее на запоре.

Двое головорезов по кличке Пловец и Птицелов поддержали Хусейна: уж очень не терпелось им перерезать кому‑нибудь горло. А вот Джафар эбнэ Джафар, не желавший скрываться под кличкой, сказал, что есть у него свое особое мнение. Это был сухощавый молодой человек. Глаза у него навыкате. Лоб не по годам морщинист. Приплюснутый нос и большие жилистые руки со вздувшимися венами.

Он сказал, что противно слушать слова Хусейна. Про какую‑то там шлюху и ее престарелого любовника. На протестующий жест меджнуна он ответил испепеляющим взглядом. «Это еще что?! – говорил его взгляд. – Что за благоглупости в это тревожное время? Разве перевелись женщины? Разве свет сошелся клином на какой‑то Эльпи? Затевать глупую ссору из‑за румийки? Да пусть будет даже ихняя богиня!»

– Не будем морочить друг другу голову, – хрипло произнес Джафар эбнэ Джафар. – Лучше займемся настоящим делом.

Его отец был великолепным чеканщиком. Да и сам Джафар неплохо чеканил по меди и железу. Но больше помогал отцу. Самому было недосуг – его занимало кое‑что поважнее. Его знали в тайных кругах исфаханских исмаилитов как человека крайних действий. Поэтому можно было понять Джафара эбнэ Джафара, когда он осадил меджнуна. Что такое меджнун в его глазах? Недотепа, несмышленыш, кобель. Вот кто меджнун! И он все это высказал в самой резкой форме Хусейну и своим друзьям.

Джафар вытащил из‑за пояса кривой дамасский нож и всадил его в земляной пол. По рукоять.

– Тот, кто разгласит наши разговоры, получит этот нож. По самую рукоятку, – мрачно заявил он.

Впрочем, это была обычная угроза исмаилитов на их сходках. Надо отдать должное: свое слово они держали. Будь это брат их или отец, приговор приводился в исполнение. Таким образом поддерживалась дисциплина в их немногочисленных рядах и обеспечивалась сохранность тайны. Соглядатаи Малик‑шаха и его главного визиря не всегда улавливали подспудные действия исмаилитов, и слухи об их коварстве и жестокостях вызывали недоверие. Между тем все шло своим чередом: исмаилиты тайно собирались, тайно обсуждали свои действия, тайно грозили султану и его главному визирю.

Джафар эбнэ Джафар обратился к Хусейну с таким вопросом:

– Что сейчас самое главное в твоей жизни?

– Эльпи, – не задумываясь, ответил тот.

Джафар сделался мрачнее тучи.

– Тыква, вразуми его, – сказал он.

Тыква проблеял несколько слов насчет того, что любовь в такое, как нынешнее, время только помеха. У него был тонкий голос, и говорил он нараспев, опасаясь, чтобы легкое заикание, которое порою возникало у него, не вызвало смех.

– Можно подумать, – говорил Тыква, – что одна румийка, какая бы раскрасавица ни была она, заменит тебе солнце и луну. Но это совсем не так! Слышишь, Хусейн? Давай доведем свои замыслы до конца, и тогда не только румийка, но и весь Кипр будут ползать у твоих ног. Слышишь, Хусейн?

А Хусейн сделался как чурбан: сидит не дышит, не шевелит ни единым пальцем, застыл как неживой. Он, наверное, не ожидал такого приема у друзей. Он к ним со своими горестями, а они окатили холодной водой. Плюнуть на все и удалиться? Но как жить без друзей, с которыми обменялся клятвой и каплями крови?

– Поймите, я вроде бы убитый, – пробормотал Хусейн. – И от чьих рук? От руки этого ученого звездочета. Он издевается над нею и надо мною, у меня уйма друзей, а я, значит, вытираю мокрые глаза и остаюсь с позором? Так, что ли?

Тыква и Пловец хотели было успокоить его, но Джафар эбнэ Джафар с присущей ему прямотой сказал:

– Да, да! Просто‑напросто утираешься. Рукавом. Как после плевка. Это тебе понятно?

Хусейн скорбно молчал.

– Если непонятно, – продолжал Джафар, – слушай меня. И запоминай каждое слово. А эту шлюху выкинь из головы. Мы в этом поможем.

Пловец и Тыква согласно закивали головами.

– Значит, так…

Джафар прислушался: все ли спокойно? Поманил своих друзей поближе к себе, а нож воткнул еще глубже, на самую малость, ибо он и так уже вонзился по рукоятку.

– Он… – Джафар поднял указательный палец кверху, – он сказал, что время действовать. Может, этой ночью, а может…

– Действовать кому? – спросил Хусейн, все еще пребывая в подавленном состоянии.

– И тебе тоже! – рявкнул Джафар. – Проснись, Хусейн! Ты понял меня?

Хусейн горестно вздохнул. Он сделал вид, что понял все. А на самом деле перед его глазами как живая стояла Эльпи. Он видел только ее, а голос Джафара доносился откуда‑то издалека.

Джафар схватился за голову, словно опасался, что она вот‑вот лопнет. И, раскачиваясь из стороны в сторону, говорил:

– Жизнь наша подходит к черте. Шла она по одному руслу, а теперь пойдет по другому. Что сказано в священной Книге? «Он – тот, кто сотворил небеса и землю в истине; в тот день Он скажет: «Будь!» – и она бывает». Вы слышите меня?

Да, друзья слышали. Даже Хусейн. Особенно поправилось ему слово «будь!». И он выпрямился, сутулость его пропала, он взял чашу и выпил вина и запил водою. «Будь!» Он посмотрел на нож, глубоко сидящий в земле, и кое‑что отметил про себя. Ведь подобный нож может пребывать не только в земле. Есть место и в груди. В чьей‑нибудь отвратительной груди!

А между тем Джафар эбнэ Джафар, глубоко убежденный в своих словах, говорил далее:

– В каждом из нас течет кровь, и каждый из нас есть сын своей земли. И над нами – сила священной Книги. Но не та сила, которую пытаются изобразить суннитские муфтии, а сила истинная, которая правит всеми нами и руководит нашими помыслами. Разве свобода не есть порождение учения пророков? Разве Исмаил жил не для того, чтобы сказать нам словами аллаха: «Будь!» Это не простое слово!.. Хусейн, о чем ты думаешь?

– О слове «будь!», – не солгав, сказал Хусейн.

– Прекрасно! – И Джафар продолжал свое: – Я говорил с ним. Я имею в виду вождя нашего. Его беседа была столь же живительна, сколь мила вода Зайендеруда для пустынной земли Исфахана. Он спросил: «Нет ли колебаний в рядах ваших?» И я ответил: нет! Потому что это так. Или, может, я ошибаюсь?

Пловец сказал грубым голосом землероба, грубым голосом человека, которого родила земля:

– Нет, ты не ошибаешься. И он не ошибается. У меня спрятано десять ножей из дамасской стали. Я наточил кинжал, который ковали в Ширазе. Есть и исфаханские клинки. Они не уступают дамасским! Это говорю я! Когда протрубит труба, я буду готов. Со мною будут многие. Мы ждем только слова аллаха. Мы ждем этого «будь!».

А потом они мирно ели ломти тонкого хлеба и запивали вином и водою. А потом еще долго молчали. А у бедного меджнуна все кипело в груди. Как в казане, поставленном на жаркий огонь. Он сказал себе, что будет ждать этого сигнала: «Будь!» Он дождется его. И сделает по слову этому…

Джафар эбнэ Джафар перешел далее к спокойному, но строгому суждению.

Его родители жили в горах Эльбурса, они были далеко и высоко. Только он один, отщепенец в роду, отбился от рук, уехал из родных мест и посвятил себя священной борьбе за дело Исмаила. Ибо оно казалось ему главным в жизни. И не только своей, но и в жизни всех людей на свете. Это же ясно: что самое важное? Свобода. Что более всего необходимо человеку? Земля. Чего жаждет всю жизнь крестьянин в пустыне? Воды. Каким же образом можно добиться этого? Через покорность? Покоряясь аллаху и господину, Мухаммаду и султану с его визирями? Как бы не так! Что завещал Исмаил?..

Друзья молча слушают Джафара эбнэ Джафара. Почтительно. Не перебивая. Усваивая все сказанное им. Хотя все это не раз слышали от Джафара и от других фанатиков‑исмаилитов.

– Вот ты, – обращается Джафар к Хусейну, – души не чаешь в этой шлюхе. Аллах с тобой! Люби кого хочешь! Тебе никто не мешает. Но вот что: ты полюбил ее, она – тебя, а вместе вы рабы, живущие безо всякого просвета в жизни. Ты понял?

– Да.

– Разве это жизнь? Разве это любовь?

– Нет, – отвечает Пловец вместо Хусейна.

– А теперь представь себе: ты вполне свободен, она вполне свободна. Тобой никто не помыкает. Ее никто не продает, как вещь. Ты можешь представить себе это?

– С трудом, – говорит Хусейн.

– А почему с трудом?

Хусейн не знает. Пловец тоже. И Тыква тоже. Разные бывают люди: одни соображают быстро, а другие тугодумы. Разве не так?

– Отчасти, – возражает Джафар. – Отчасти, потому что привыкли к рабской жизни. – И он поочередно тычет пальцем в грудь каждого из своих друзей.

Пловец молчит. А Тыква согласно кивает головою.

Что же до Хусейна, тот не может ответить на это однозначно, то есть словами «да» или «нет».

Разъяренный Джафар вскакивает с места. И грозится кулаками.

– Вы истинные рабы! – орет он в неистовстве. – Потому что даже здесь не смеете открыто признаться в этом. А чего, собственно, боитесь? Доноса? Но кто из нас донесет? Неужели я? Неужели Тыква? Или ты, Пловец? Или сумасшедший меджнун? Кто? Я спрашиваю!

Хусейн говорит:

– Надо разобраться. Я, к примеру, посылаю к шайтану любого, кто вознамерится понукать мною. Я не разрешу, слышите?

Джафар хохочет. И хохоча говорит:

– Несчастный, ты раб давно! Давным‑давно! От рождения. И незачем скрывать это. Ты раб не только султана, но и своей собственной страсти. Ради пары спелых грудей ты готов забыть о своем рабстве. Да, да, да! И не смей возражать!

Джафар стоит изогнувшийся, точно тигр перед прыжком. А на кого, собственно, прыгать, кого разрывать на части? Своих собственных друзей?

Хусейн недовольно пожимает плечами и отламывает хлеб. Что спорить с этим одержимым? Ясно же, одержимый!

– А ты? – обращается Джафар к Пловцу. – Может, ты поговоришь с визирями? Расскажешь, как тяжело ловить рыбу в Зайендеруде и кормить семью, а?

– Это верно, очень трудно.

– Ведь и слова не те! – зло говорит Джафар. – Слова должны жечь! А ты? Какие слова исторгают твои вялые уста? Какие?

Пловец пытается оправдаться:

– Я же говорю… То есть я не говорю, что волен жить как хочется. И голод к тому же… И всякое такое…

– По‑моему, это называется нищенство.

– Может, и так.

– Дураки! – сердится Джафар. – Дураки! Вы ничему не научились. – Он нагибается, хватает чашу, пьет ее до дна. Потом выдергивает нож из земли, левой рукой подымает подушку, на которой сидел. – Глядите! Вот этот негодяй. Вы знаете, кто он. Я даже не хочу называть его имя. Это противно! Мой язык не на помойке найден, чтобы произносить ненавистные имена! Одним словом, вот он!

Джафар высоко поднимает подушку, еще больше выкатывает глаза и вонзает нож в подушку. Джафар подкидывает подушку к потолку. И сыплется пух. Много пуха. Словно бы снег идет в горах Эльбурса.

– Видали? – злорадно вопрошает Джафар.

Разумеется, все видели. Это же нетрудно…

– Теперь вы поняли, что все это значит?

Молчание.

– Вот так, только так следует расправиться с теми, кто во дворце. Запомните это. Там, а не в обсерватории главные наши враги. И так, только так надо разговаривать с врагами!

Джафар садится на место. С него катится пот. Дышит тяжело. И кажется, вовсе не замечает пуха, который разносится по комнате.

– Я очень зол, – признается Джафар эбнэ Джафар. И ни на кого не глядит. Уткнулся взглядом в землю.

Хусейн вылавливает пух из наполненной чаши. Его примеру следуют Пловец и Тыква.

– Выпить, что ли? – улыбаясь, спрашивает Джафар, как будто ничего не случилось. И уже совсем успокоившись: – Все произойдет по Писанию. Это слово, о котором я говорил, скоро прозвучит и достигнет ваших ушей. И тогда важно, чтобы вы не оплошали. – И обращаясь к Хусейну: – А потом ты найдешь возможность и время рассчитаться с любимой за ее неверность. Надо начинать с главного. Ты понял?

У Хусейна на уме только одно: «Эльпи, Эльпи, Эльпи…»

– Учтите, – предупреждает Джафар эбнэ Джафар, – кинжал имеет два лезвия. И оба они острые.

Что это значит? И друзья его переглядываются: не их ли касается угроза?