Сказание об Омаре Хайяме (ნაწილი XIII)

13. Здесь рассказывается об утренней прогулке по берегу Зайендеруда

Восток алел. Желтые зубцы окрестных гор покрылись розоватой краской. Одна за другою гасли звезды. Воздух как бы оцепенел, предвещая жестокий зной.

Омар Хайям сказал своему другу Меймуни Васети – математику и астроному.

– Мы всю ночь следили за звездами. Никто не может сказать, что же мы высмотрели. Даже ты. И я тоже. Ценность этой ночи с точки зрения науки, может быть, определится после нашей смерти. Вот чаши с вином, вот хлеб и пастуший сыр. Позавтракаем и пройдемся немного по грешной земле. Посмотрим, что творится на ней.

Меймуни Васети согласился с хакимом. И после завтрака они направились на берег Зайендеруда, на тот, на левый, где больше всего зелени. Перейдя через кирпичный многоарочный мост, они свернули налево и оказались в двух шагах от полусонных струй Зайендеруда.

– Мы пойдем против течения, – сказал Омар Хайям.

Васети усмехнулся.

– Я знаю эту твою страсть – идти против течения.

Хаким был одет в голубую шелковую кабу и подпоясан зеленой шалью, то есть кушаком. Васети, как всегда, – в кабу из легкой шерсти неопределенного цвета. «К такой грязь и пыль не пристают», – шутил он.

– Друг мой, – сказал Омар Хайям, – сколько бы мы ни глядели на звезды – а нам смотреть на них всю жизнь, – все равно придется спускаться на землю. Мы рождаемся здесь, любим здесь женщин и умираем. А потом прорастаем травою или из нас делают кувшины для вина.

– Дорогой Омар, – сказал Васети, – а есть ли в таком случае смысл в наших бдениях?

– Огромный! – воскликнул Омар Хайям.

– Круговращение планет настолько уж важно?

– Безусловно!

– И эти календари, и расчеты времени, и параллельные линии?

Хайям остановился и посмотрел в глаза своему другу:

– А ты мог бы жить без них?

– Откровенно?

– Да, только откровенно.

– Нет, не мог бы.

– Вот видишь!

Друзья двинулись дальше.

– Милый Меймуни, ты умнее, чем хочешь казаться. А потому не заставляй повторять давно известные истины. Мой покойный отец отдал меня в учение достопочтенному Насиру ад‑Дину Шейху Мухаммаду Мансуру. Этот ученый муж жил в Нишапуре, имел своих учеников, и главное занятие его было богословие. Со мною вместе учился замечательный наш поэт Санаи. И я помню, как учитель, отвечая на наши глупые вопросы, объяснял нам, его ученикам, все давным‑давно ясное и понятное. Вроде: Джейхун течет на севере, а Нил – где‑то на юге, а Ганг – на востоке… К несчастью или счастью – это пусть решает каждый, – аллах создал человека. Адам сделал все для того, чтобы мы расплодились. А раз так, то надо жить, хотя это не так уж просто. А жить – это значит любить, учиться, учить, смотреть на звезды, решать задачи…

Хайям указал на рыбаков, закинувших свои сети в реку. Иные удили рыбу с берега и, занятые своим делом, казалось, никого не замечали. Им не было дела до прелестного восхода, когда с каждым мгновением меняются в мире краски, когда все, начиная с небес и кончая тоненькой былинкой, по‑своему переживает этот переход от ночи к дню.

– Они добывают себе пищу, – сказал Хайям, – часть улова продадут на базаре и на заработанные дирхемы попытаются накормить свою семью. Это не так‑то просто.

Васети пригляделся к изможденным и огрубевшим под солнцем лицам рыбаков и сказал:

– Омар, ты полагаешь, что точное определение продолжительности года или круговращения планет окажет некоторую помощь этим людям?

Хайям сорвал травинку и внимательно разглядывал ее.

– Их счастье в том, – сказал Хайям, – что живут они сегодняшним днем. Это, можно сказать, лекарство и для души, и для тела.

Они присели на огромное бревно, которое лежало у самой реки. Под ногами у них плескалась чистая, голубовато‑зеленая вода. Она мчалась вперед, но у самого берега замедляла бег настолько, что, казалось, течет обратно.

Хайям поднял с земли кривую хворостинку длиною в три или четыре локтя и опустил ее одним концом в воду.

– Признаюсь тебе, – сказал Хайям, – я много думаю об Адаме и о тех, кто за семь тысячелетий со дня сотворения человека прошел через этот караван‑сарай, именуемый миром. Зачем все это и во имя чего? Я этого не знаю.

– А что сказано по этому поводу у Аристотеля? – спросил Васети.

– Кажется, ничего.

– Разве вся его философия о движении не есть подтверждение необходимости смены поколений! В конечном счете не в этом ли смысл жизни?

– Меймуни, возразить мне нечего… – Омар Хайям хлестнул воду хворостинкой, а потом попытался прочертить прямую против течения. – Видишь? Вода сопротивляется. Жизнь точно вода: она сопротивляется тем, кто идет против течения.

Васети ухмыльнулся.

– И плыть всегда по течению тоже довольно противно.

Хайям сказал:

– Аристотель, несомненно, прав, когда говорит о движении. Это мы наблюдаем каждое мгновение. Я люблю эту реку за ее стремительное движение. Я часто прихожу сюда, чтобы отдохнуть. И мне кажется, что в эти минуты я обновляюсь. Мы с тобою, Меймуни, хотим этого или не хотим, тоже участвуем в движении.

Омар Хайям обратился к прошлому. Взять, например, поэзию. Кто велик в этой области? Несомненно, Фирдоуси. Его «Шах‑намэ» будет жить, пока цел этот странный караван‑сарай, то есть мир. Фирдоуси – солнце. Но есть и другие светила на персидском поэтическом небосклоне. Например: Рудаки, Шахид Балхи, Абу‑Шукур Балхи, Абу Салик Гургани, Абу‑Саид, Кисаи. Что собою являла бы жизнь без них? Конечно, масло из сезама и ячменные лепешки существовали бы, но жизни подлинной не существовало бы… Вот эти рыбаки. Они не мыслят жизни без рыбы и без единого дирхема в кармане. А на досуге они сошли бы с ума без Фирдоуси. Значит, поэзия тоже сама жизнь. Или это не так?

– Ну почему же, – согласился Васети, – здесь у нас с тобою не будет спора. Со стародавних времен поэзия в нашем народе соседствует с ячменной лепешкой.

Хайям обратился к науке. То ли ему хотелось в чем‑то убедить своего друга, то ли сам желал еще раз убедиться в некоторых, по его мнению, непреложных истинах.

Кто солнце науки? Несравненный Ибн Сина. Есть светила и рядом с ним. Пусть они светят не столь уж ярко, но это светила! Настоящие! Неподдельные! Ал‑Кинди, например, многое перенявший у Аристотеля и много сделавший сам в медицине, геометрии, астрономии, музыке. Разве не велик и Фараби, тоже следовавший за Аристотелем? А Мухаммад ибн‑Муса ал‑Хорезми? Он прославил Багдад своей астрологией и математикой. А что сказать об Ал‑Баттани? Он сделал то, что никому не удавалось до него: точно определил продолжительность года. Баттани объявил: триста шестьдесят пять дней, пять часов и двадцать четыре секунды. Если он и ошибся, то на ничтожно малое количество минут и секунд. Разве это не изумительно само по себе?

Однако самое удивительное будет впереди, а именно: Бируни определит вращение Земли вокруг воображаемой оси. Но и это не все. Бируни выскажет почти сказочную догадку, которая опрокинет учение Птоломея начисто. С его неподвижной Землей и вращающимся вокруг нее Солнцем и светилами. Бируни скажет: нет, все наоборот!

О чем все это говорит? О движении? Это так. Но есть кое‑что поважнее самого движения как такового. Жизнь в ее проявлениях – бесчисленных, разнообразных. Это утро, эта река, эти рыбаки, это небо, эта земля… Цель жизни едина и велика: поддерживать жизнь! Разве это не удивительно?! Разве не прекрасно?

Васети полагает, что если ставить вопрос так, и только так, то это скорее приведет к грубым заключениям и даже чревоугодию. А духовное? Как сочетать духовное с низменным, поэзию и музыку с овсяной лепешкой и глотком воды? Не приведет ли это к чисто животному интересу в жизни, к ее обыденным и недальновидным желаниям? Скажем, эти рыбаки…

– Эй, уважаемый! – крикнул Васети рыбаку, который сидел ближе прочих к ним, удя рыбу и не спуская глаз с поверхности воды.

Тот повернул к Васети рябое костистое лицо, прошамкал:

– Шлушаю тебя, гошподин.

– Ты не мог бы назвать свое самое большое желание?

– Шамое, шамое? – спросил рыбак.

– Да. Именно.

– Поймать хотя бы пяток рыбок.

– А еще?

– Еще штолько же жавтра.

Рыбак снова уставился на воду.

– Слышал? – обратился Васети к Хайяму. – Философия сиюминутной жизни в чистом виде, не угодно ли?

Хайям возразил:

– Нет, не угодно! Это не философия. Это верх желания голодного и бедного человека.

– Сделай поправку, Омар: большинства людей.

Омар Хайям сказал, что, если даже рыба предел желаний, это лучше, чем блаженство рая где‑то в отдаленном и очень туманном будущем.

Васети рассмеялся.

– Это хорошо известно, Омар: ты в кредит не веришь.

– Да, не верю. Предпочитаю наличными и немедленно, пока бьется мое сердце.

– Это знаем по твоим стихам.

– И ничего вы не знаете! – проворчал Хайям. Он крепко ударил хворостинкой по воде. И повторил: – Не знаете!

– Согласен! – И, смеясь, Васети продолжил: – Мы много не знаем из того, что ты иногда сочиняешь и куда‑то прячешь.

Хайям казался рассерженным.

– И ничего я не прячу! Я просто кидаю их куда попало. Чаще всего приобщаю к мусору.

Васети перестал смеяться. Положил руку на колено Хайяму. Сказал:

– Мы друзья, Омар?

Тот кивнул.

– Мы давно работаем рядом?

– Скоро двадцать лет.

– Я до сих пор не уразумел одного…

– Только одного? – улыбнулся Хайям.

– Ты не смейся. Только одного…

– Люди иногда всю жизнь живут бок о бок и умирают, так и не поняв друг друга.

– Омар, ответь мне на вопрос: почему ты делаешь вид, что стихи не твое дело, что стихи вовсе тебя не касаются?

Хайям медленно поднял правую руку.

– Это неправда. Я люблю Фирдоуси и некоторые стихи Ибн Сины.

– Я не о том, Омар. Я имею в виду твои стихи. Именно твои, а не чьи‑либо другие.

Хайям бросил хворостину в воду, подпер голову руками.

Васети сказал:

– Мы, твои друзья, часто подбираем твои стихи. Прямо с пола. И храним у себя…

– …и отдаете переписчикам? – перебил Хайям.

– Только не я. Может быть, ты стесняешься занятия стихами? Если это так, я никогда не напомню о них.

Омар Хайям погладил бороду, потер лоб обеими руками, точно у него болела голова. И сказал:

– Это неправда: никто не должен стесняться стихов, в том числе и я, если они настоящие. Вот мое мнение о поэзии: она сама жизнь! И тот, кто говорит: я позабавлюсь стихами, а потом обращусь к настоящему делу, – тот глубоко ошибается. Тот, кто слагает хорошие стихи, тот живет полной жизнью. Поезжай в Гарм‑Сир до самого моря, сходи в Дур до самого южного залива, поезжай в Казвин или в противоположную сторону – в Хорасан, и на всем нескончаемом пути ты встретишь людей, которые поют песни и читают стихи. Ибо они хотят жить. Они не говорят, что Бируни сказал то‑то и то‑то, они не говорят, что Архимед сделал то‑то и то‑то. Они читают Фирдоуси и плачут вместе с ним, и радуются вместе с ним. Когда достопочтенный Санаи пишет стихи, он живет большой и нужной жизнью. Он при этом и шах, и султан, и хакан, и раджа. Я хочу сказать, что он царь царей всех народов и стран. Госпожа Поэзия слишком добра и слишком сурова. Лик ее и мил, и уродлив. Это смотря по тому, к кому с каким сердцем и с какой душой поворотится она. Госпожа Поэзия к тому же учительница – требовательная и скупая на похвалы. И когда меня кое‑кто по недомыслию называет поэтом, я внутренне трясусь от страха и стыда! Говорю это тебе без ложной скромности: я всего‑навсего прилежный ученый, идущий по стопам великих. А по должности – астролог его величества. Вот откуда этот страх, о котором говорю тебе.

Васети слушал со вниманием и сочувствием. Все, что бы ни делал или ни говорил Омар эбнэ Ибрахим, он делал и говорил серьезно, обдуманно, убежденно. И вместо того чтобы затевать спор со своим другом, Васети прочитал рубаи. Он читал стоя, торжественно, правда, не совсем умело.

Рябой рыбак прислушался к Васети. И он крикнул молодому рыбаку, сидевшему на берегу, чуть поодаль:

– Баба́! Поди‑ка сюда, здесь идет соревнование поэтов.

Тот, которого звали Баба́, живо откликнулся, позвал еще кого‑то.

Васети продолжал читать рубаи, и даже лучше, чем наедине с Хайямом.

Хаким поднял голову и увидел светящиеся глаза, воистину красивейшие глаза бедных, тщедушных на вид людей. Они были рады. Они благодарно взирали на Васети, подбодряли его.

А когда Васети передохнул, один молодой рыбак принялся читать сам – бейты и рубаи, газели и касыды. Читал нараспев, с удовольствием, самозабвенно. И наконец устал. Тогда слово перехватил пожилой человек, седобородый и скуластый. Он читал выразительно, обращаясь ко всем поочередно. Читал про любовь и розы, про вино и женщин, про битвы и разлуку…

– А теперь ты, уважаемый господин, – попросил он Васети.

Меймуни Васети провозгласил стихами тост за любовь. А потом он показал, иллюстрируя рубаи, как меджнун разбил чашу о камень. Это очень понравилось рыбакам.

– Нашстояший мушшина! – сказал рябой.

– Повтори‑ка снова, уважаемый господин, – попросили его друзья.

Васети повторил. Потом прочел про жизнь и про смерть, и про то, что поэт не верит в рай, а желает рая здесь, на земле, на зеленой лужайке вместе с сереброгрудой…

Это привело рыбаков в восторг. Они просили, требовали еще, умоляли – еще!..

Васети, кажется, исчерпал рубаи. Он указал на Хайяма:

– Просите его.

Омар Хайям глухо, негромко полупропел рубаи о неверности красавиц. Однако меджнуна из рубаи успокаивало одно: он сам неверен красавицам… Потом прочитал несколько рубаи о гончаре и жестоком боге, который разбивает свои творения, подобно непригодным кувшинам. А потом еще о тайнах мироздания, которые отгадывай – не отгадаешь. И еще о том, что не верит в кредит и требует от бога наличными здесь, на земле. И наконец, о том, что не желает славы, что она для истинного меджнуна, влюбленного в жизнь и красавиц, подобна барабанному бою над ухом…

– Все! – сказал он и резко поднялся с места.

На него восхищенно смотрели рыбаки, и потрескавшиеся рыбацкие губы шептали слова благодарности.

– Кто ты? – спросил его рябой.

– Случайный гость, – ответил Омар Хайям. И, не говоря больше ни слова, заспешил назад, к мосту.

А за ним Васети.