27. Здесь рассказывается о вечере,
который навсегда останется роковым в памяти Омара Хайяма
Луна стояла
высоко в небе, когда хаким покинул свой дом и направился к реке. Может быть,
впервые в жизни он посетовал на необычайную лунность, которая нынче казалась
совсем некстати. Правда, любовь не обходится без луны. Однако луна должна
появляться в нужное время, но никак не раньше.
Хаким шел
уверенной походкой. Невысок, негрузен, стройный и сильный… Он старался
держаться в тени. Насколько это возможно…
Эльпи
неохотно отпустила его. он сказал ей:
– Я же
не впервые коротаю ночь в обсерватории.
– А
сегодня на сердце неспокойно… – так сказала Эльпи.
И он было
заколебался. Еще мгновение, и он, пожалуй, остался бы, но Эльпи отстранилась,
поцеловав его.
– Иди, –
проговорила она тихо. – Я буду ждать тебя всю ночь.
И он ушел.
У самой
реки, которая серебрилась под луною настолько ярко, что казалась гигантским,
тягучим сгустком голубого света, Омар Хайям пошел вверх по‑над берегом. Это
были довольно пустынные в ночное время места. Непреодолимая сила толкала хакима
вперед, и он не думал ни о чем, кроме этой тюрчанки Айше. И хаким волновался
так же, как волновался в двадцать лет. А может, даже больше. Он думал также и о
той, которая осталась дома, но уколы совести были нынче легки, легче, чем когда
бы то ни было…
За высокими
глиняными оградами лаяли собаки. Иные просто скулили. Может быть, во сне. Хаким
шел навстречу речным струям, субстанция которых нынче была сплошь лунною.
И вот
наконец эта хижина. Это обиталище бедности и скудности, оболочка, как нельзя
более естественная в этой жизни: за ее уродливыми формами скрывается сущий
жемчуг.
Хаким стал в
тени тутового дерева, слился со стволом. Вел себя как опытный меджнун:
необузданно и одновременно осмотрительно.
Он
размышлял:
«Там, за
углом этой трухлявой хижины, дверь. За этой дверью, чуть подальше, еще одна
дверь. Но не ошибиться бы, к Айше ведет именно вторая дверь. Впрочем, она
сказала, что мать ее ночует у соседки. А почему? Сговор? Мать знает все и не
предостерегает свою дочь, эту жемчужину? Или все тюрчанки такие легкомысленные?
Или бедность толкает их на расчетливые свидания?.. А впрочем, какое все это
имеет значение?.. Долго ли еще будет светить луна человеку по имени Омар Хайям?
Долго ли будет бежать голубая река и ворковать по‑голубиному?.. Хайям, неужели
ты собираешься прожить более ста лет? Неужели ты можешь размышлять, когда за
этой стеною сама Айше?..»
Хаким делает
шаг, еще шаг и еще шаг. Это походка леопарда. Это шаги истинного меджнуна…
Луна
отбрасывает на землю короткие, но густые тени. Оттого все окружающее, политое
голубыми лучами, кажется особенно ярким. И сам хаким выглядит как бы отлитым из
нефрита в своем прекрасном шерстяном одеянии и белой шелковой чалме, которая не
шире обычной войлочной пастушеской шапки. И хакиму претит уж слишком
любопытствующий, уж слишком нахальный свет, льющийся с неба. Он предпочел бы
мрачную черноту…
У дверей
постоял. Прислушался. Ему показалось, что кто‑то дышит за ними, словно после
быстрой пробежки. Ему почудилось, что и там, за тонкой деревянной перегородкой,
бьется чье‑то сердце, так же гулко как и его собственное.
Омар Хайям
потянул на себя деревянную ручку, и дверь подалась. Она подалась легко и без
скрипа. И черная полоска открылась, полоска шириною в два пальца и высотою от
порога до притолоки. И из этой таинственной щели повеяло мускусом и жасмином.
Он глубоко вдохнул эти запахи, и у него чуть закружилась голова.
Давно так не
волновался. Женщины сделали его смелым и даже самоуверенным. Ему говорили, что
он красив и статен. И слова свои подтверждали, подчиняясь всем его желаниям. Но
сегодня он трусил. Как юноша, идущий на первое свидание.
Он еще раз
прислушался: все было спокойно, собаки лаяли где‑то далеко, река урчала по‑прежнему,
великий город спал спокойным и глубоким сном.
И тогда он
рывком распахнул дверь, и лунный свет ворвался в черноту комнаты, которая была
за дверью. И на пороге – или почти у порога – красовалась сама Айше в белом
шелку от плеч до пят. Этот шелк подарил ей хаким, подарил, как и многое другое
– багдадские духи и хорасанскую шерсть, нишапурскую бирюзу и хорезмские шелка.
Он шагнул в
комнату и упал на колени перед нею. Она была красива, как неземное существо, и
привлекательна своей земной плотью. Хаким обхватил ее бедра, а губами приник к
животу ее. Она стояла недвижима, словно обнимали не ее, словно целовали жаркими
поцелуями не ее, а другую. И жар поцелуев его проникал через нежную ткань
шелка.
Он медленно
опускался вниз. Его руки скользили по крепким ногам и ниже колен по икрам. И
обхватили обе лодыжки, будто опасаясь, что Айше убежит. И приник он к великому
роднику, прохладному и животворному, – к ногам ее. И целовал каждый палец.
Целовал многократно.
Так они
встретились в ее хижине – жалкой, убогой, единственным украшением которой была
Айше.
И только
потом, немного опомнившись, он прикрыл за собой дверь, а она помогла ему
нащупать засов и тем самым прочно закрыть вход от непрошеных гостей.
В углу
неярким светом мерцал светильник, тоже подаренный хакимом. И когда глаза
немного привыкли к темноте после молочной белизны лунной ночи, он стал
различать некие предметы домашнего обихода, а главное, увидел постель. Это была
царская постель. Широкая, с большими подушками, щедро источающая запах жасмина.
Белье сверкало даже в темноте, даже при слабом свете светильника. Оно было
словно снег по чистоте и опрятности своей – чистейший снег на вершине
Дамавенда.
И он
приметил низенький круглый столик, вино и фрукты на нем, какие употребляют в
Туране, и две подушки у стола.
Хаким
сказал:
– Айше,
я очень счастлив.
– Господин, –
сказала вдруг осмелевшая Айше, – подкрепись вином и фруктами.
Она
рассмеялась, и ему показалось, что это звенят переливчатые колокольчики
исфаханской работы, серебряные с небольшой примесью бронзы, и пригласила
меджнуна к столу. И когда они уселись на подушках, призналась:
– А я
все‑таки боюсь…
– Я
тоже, – в тон ответил он. И вдруг, спохватившись: – А сюда никто не
явится?
– Кто
же? – ответила Айше. – Кто, кроме тебя и матери, посмеет переступить
этот порог? А мать моя в гостях.
– Она
все знает, Айше? – Омар Хайям и сам не понимал, зачем задает этот вопрос.
– Она
сказала мне: вот настоящий мужчина, ибо трусит. – И снова рассмеялась все
тем же смехом исфаханских колокольчиков. – А я решилась и почти не трушу.
Хаким снова
повторил:
– Я
очень счастлив. – А сам подумал: «Кто научил ее этим словам?»
Она налила
вина. И они выпили: медленно, наслаждаясь вкусом его и ароматом, глядя друг на
друга долгим, долгим взглядом и ведя разговор глазами.
И он сказал
про себя: «Аллах, чем отблагодарить тебя? За все грехи мои и прегрешения, за
богохульные мысли и стихи ты снова посылаешь подарок, воистину достойный самого
правоверного из правоверных!» Подумал – и тут же опроверг себя: кто бы мог
одарить этим лучшим из подарков, если бы не нужда – жестокая нужда, которая
пригнала сюда из Турана трудолюбивую мать прекрасной Айше?
Хаким впал в
задумчивость. Ему хотелось найти правильный ответ на волновавший вопрос. И как
всегда, и на этот раз помогла женщина.
Айше
сказала:
– Ты
все думаешь о своих светилах и небосводе?
– Почему
ты так решила? – удивился он.
– А о
чем же еще? По‑моему, только они в твоем сердце.
– Ты
уверена? – задорно спросил он. И скинул с себя верхнюю одежду. Скинул и
бросил ее в угол. Прямо на землю. И чалму свою кинул куда‑то.
– Сними
и ты, – попросил он ее.
Она
ответила:
– Не
сейчас.
И он
покорился ей, схватил за руку и сказал:
– Объясни
мне, Айше. Не сердись, но объясни. Почему я особенно счастлив нынче, этой
ночью, здесь, у тебя? Может, этим я обязан твоей ворожбе?
– Возможно, –
сказала Айше.
– Нет! –
сказал хаким. – Если ты и ворожишь, то только глазами и телом… Только
бедрами и ногами… Походкой своей и статью, умением разговаривать и обольщать
жемчугом зубов и кораллом губ. Исфаханские поэты, у которых я заимствую эти
недостойные тебя слова, могут сказать еще лучше. А я не умею… Я не знаю, что
будет завтра, – продолжал хаким, – но сегодня я счастлив.
– А
разве мало этого? – сказала Айше.
– О
Айше! – воскликнул Омар Хайям. – Ты мудрее меня. Я просто волопас по
сравнению с тобою! Налей и выпьем, Айше. Я хочу, чтобы заходила земля подо мною
и светила небесные закружились в немыслимом хороводе!
Айше была
мила и покорна, помня наказ своей матушки. Но независимо от советов доброй
матушки она сердцем стремилась к этому очень привлекательному мужчине. Айше
сказала:
– Эта
ночь принадлежит нам, и ты вправе распорядиться ею по своему усмотрению.
– Аллах! –
воскликнул Омар Хайям, восторгаясь умом молодой Айше. – Или ты
действительно столь мудра, как мне кажешься, или ты весьма опытна и коварна!
На что Айше,
это создание великой природы, ответила с величайшей рассудительностью:
– Скоро
ты сам убедишься во всем. Отдалить или приблизить это время зависит только и
только от тебя.
И снова
поразился Омар Хайям ее воспитанности и женственности. И воскликнул, высоко
подымая чашу:
– Да
будет вечно такой моя Айше, какою представляется она нынче, этой лунной ночью,
этой счастливейшей ночью в моей жизни!
Так говорил
хаким и пил вино, любуясь Айше и не решаясь сорвать с нее шелковое одеяние. Он
поднял кувшин, полюбовался им и сказал:
– Айше,
я думаю, что и он некогда был меджнуном. Я вижу его глаза. Я вижу его губы,
которые шептали нежные слова. А может быть, это была очаровательная девица? И
она любила? И была любима?.. Пока гончар не превратил ее в этот кувшин.
У Айше
расширились глаза, она прижала руки к груди, как бы обороняясь от чего‑то
дурного.
– О!
Какие страшные речи ты ведешь, – прошептала она в страхе.
Хаким
опустил кувшин наземь, чуть не разбив его. И вдруг содрогнулась земля. Вдруг
раздался великий шум. Словно несчастный кувшин вызвал этот шум во всей
вселенной…
И хаким и
Айше замерли. А шум все продолжался. Он доносился откуда‑то из‑за реки. И в
ночной тишине отзывался громоподобно.
– Что
это? – испуганно проговорила Айше.
Омар Хайям
прислушался. Нет, что‑то творилось там, за дверью, в большом мире. Но что?
Шум то
нарастал, то утихал, чтобы с новой силой громыхнуть в ночном Исфахане. Это был
не гром. И не землетрясение. Это было нечто похуже: многоголосый шум толпы, шум
несметного количества людей. Так может шуметь только вдруг разъярившаяся,
одновременно выкрикнувшая проклятье тысячная толпа… Но что же это происходит
под ночным небом?
– Я
боюсь, – сказала Айше.
Он подумал:
«Может быть, прорвало плотину на реке и волны бушуют совсем рядом?..»
– Неужели
конец света? – сказала Айше дрожащим голосом.
Он подумал:
«Может быть, налетел ветер пустыни?» Он сказал ей:
– Я все
сейчас узнаю.
И отпер
дверь. И снова оказался во власти голубых лучей. И сощурился – уж больно ярко
светила луна!
На небе все
было спокойно. Бесстрастно сияли светила. Небо зеленело подобно сочному лугу,
который на берегах Зайендеруда. А на земле?
Омар Хайям
оделся, вышел на улицу. Вдали за рекою пылал пожар. Огромное пламя, очень
красивое на фоне зеленого неба, рвалось кверху. И оттуда доносился шум, похожий
на шум океанского прибоя. Хаким определил, что наверняка горит в той стороне,
где расположен дворец. Но не совсем в той: значительно правее дворца. И вдруг хакима
охватывает страшная догадка: не дом ли это главного визиря Низам ал‑Мулка? Не
оттуда ли доносятся крики?
Улица начала
оживать: сонные люди выбегали, что‑то кричали, кого‑то звали, кому‑то отвечали…
– А вон
еще! – выкрикнул кто‑то высоким голосом.
И хаким
увидел еще одно пламя поменьше того, которое за рекою.
Омар Хайям
бросился к реке, чтобы получше разглядеть, где это занялся еще один пожар? И
схватился за голову: неужели горит обсерватория?
Надо
торопиться! Надо бежать в город и выяснить, что же происходит, откуда огонь и
кто рычит многоголосым рыком?..
– Айше, –
сказал он девушке, вернувшись в хижину, – что‑то странное творится в
Исфахане, Мне надо идти.
– И я с
тобою, – решительно заявила она.
– Нет! –
Хаким обнял ее. – Я полагаю, что здесь тебе будет лучше. Ну куда ты
пойдешь в эту ночь? А я все разузнаю и вернусь.
Айше не
противоречила. Поднесла ему чашу со словами:
– Я
верю в твое счастье.
– Я
тоже, Айше.
Омар Хайям
выпил. Поцеловал Айше. А у самого перед глазами огонь, а у самого в ушах
непонятные крики.
Вдруг кто‑то
постучался в дверь и громко позвал:
– Мой
господин! Мой господин!
Это был
голос привратника, голос Ахмада. Только один он знал, где искать хакима нынче
ночью…
Омар Хайям
вышел на зов и прикрыл за собою дверь.
– О
господин! – чуть ли не плача, сказал Ахмад. – Несчастье, большое
несчастье!
Хаким вдруг
словно окаменел. Он подумал: «Жизнь человеческая на волоске, а меч смерти
работает без устали. Что волосок против стали?» Хаким скрестил руки. И,
устремив взгляд в звездное небо, сказал очень спокойно:
– Я
слушаю тебя, Ахмад. Говори все по порядку… Я слушаю…
Ахмад снова
воскликнул:
– Большое
несчастье, мой господин!
– Ахмад! –
голос хакима был тверд и повелителен. – Я хочу знать все. Говори не
торопясь. По порядку.
Ахмад
передохнул. Почему‑то взялся за собственную шею обеими руками, словно пытался
освободиться от чьей‑то невидимой хватки. Хотя он и старался излагать все по
порядку, но рассказ получался сбивчивым.
Хаким ни
разу не прервал его.
А случилось
вот что (со слов Васети и Исфизари, которые прибежали в дом хакима, чтобы
оборонить своего учителя и друга): асассины напали на дом главного визиря. А
напали они после того, как некий дервиш убил ударом ножа главного визиря. Его
превосходительство Низам ал‑Мулк погиб. Это был сигнал, и асассины,
предводительствуемые неким Хасаном Саббахом, подожгли дворец визиря и окружили
дворец его величества.
А этот
сумасшедший Хусейн со своими сумасшедшими друзьями ворвались в дом и…
Тут Ахмад
зарыдал.
– Дальше, –
жестко приказал Омар Хайям.
– А
дальше я увидел окровавленную Эльпи. Он убил ее и всюду искал тебя, о мой
господин… А обсерваторию поджег… От бессильной злобы…
Ахмад еле
сдерживал рыданья.
Хаким стоял
спокойно. И, казалось, вовсе не дышал. Лицо его было бледное, точно восковое. А
глаза пылали, как те два больших пожара.
Так стоял
он. И Ахмаду, который не спускал с него глаз, почудилось, что на лбу хакима
образовалась глубокая морщина, которой не было еще минуту назад.
Постепенно
взгляд Омара Хайяма, устремленный вперед, становился взглядом человека
измученного, взглядом человека, охваченного великим горем.
– Что
делать? Что делать, господин? – вопрошал Ахмад.
Омар Хайям
молчал…
Вместо эпилога. Об одном путешествии в
страну Омара Хайяма
Под нами
чернильная земля. Над нами чернильное небо. Мелькнет в иллюминаторе огонек и
погаснет. И не сразу сообразишь, на земле это или на небе.
Наш самолет
понемногу снижается. В полной южной тьме. И вдруг примерно с километровой
высоты открывается вид на россыпь огней – белых, красных, зеленых. С каждой
минутой они ярче и игривее. Огромное озеро огней среди чернильной темноты. Это
Тегеран поздним вечером.
Еще
несколько минут, и самолет стремительно мчится по бетонной дорожке
Мехрабадского аэропорта.
Стоп! Я уже
на земле великих поэтов, среди которых особыми гранями сверкает имя Омара
Хайяма. Это он привел меня сюда. Это его земля и его народ. Между нами и его
жизнью пролегли столетия. Но разве позабыт Омар Хайям? Кто не знает его? Какое
сердце устоит против его искрометных рубаи? Омара Хайяма знает весь мир.
Этот человек
посвятил себя математике и астрономии, считал себя учеником Абу‑Али Ибн Сины и
лишь на досуге занимался поэзией. Но обессмертила его поэзия. Прекрасная участь
подлинного поэта, который стеснялся называть себя поэтом после Фирдоуси!
Омар Хайям с
самой молодости не знал отдыха, великие проблемы математики волновали его.
Впрочем, отдыхал он в часы поэтических размышлений. Но и это всего лишь иная
форма труда…
Мехрабадский
аэропорт в этот поздний час сравнительно спокоен. Но близкое присутствие
трехмиллионного города все равно ощущается…
Тегеран,
кажется, твердо взял курс на то, чтобы в недалеком будущем превратиться в
супергород. Это, можно сказать, огромный оазис среди каменистой пустыни.
Сверху
Иранское плоскогорье выглядит серо‑желтым. Каждую травинку здесь надо поливать
водой – прилежно, неустанно. Каждое дерево холят, как дитя. Не только Тегеран,
но и Мешхед, и Исфахан, и Шираз кажутся оазисами. Это зеленые пятна на серо‑желтой
земле.
Великое
достижение двадцатого века – автомобиль становится чуть ли не проклятьем. Это
особенно заметно в Тегеране. Железный поток движется по городским артериям
непрерывно, безудержно. И для человека почти не остается места. Иран выпускает
пять типов машин отечественного производства. «Арии» и «пейканы» приметны
повсюду. И скорости здесь ничем не ограничены…
Очень важно
не растеряться в этом железном потоке, важно сохранять бдительность и
спокойствие, все время быть начеку, реагировать молниеносно. К счастью, этими
качествами обладают иранские водители. Это искусство у них почти на уровне
циркового. Они невозмутимо врываются в стремительный поток и, хранимые аллахом,
благополучно катят по улицам Тахте‑Джамшид и Надери, по Тахте‑Таву… Я гляжу на
них и диву даюсь…
Давно
позабылись караванные перезвоны, небо Ирана бороздят самолеты, по шоссе
стремительно мчатся автомашины, но земля бескрайняя и суровая. Как в годы
Хайяма…
Время
пытается стереть все. Ему стойко противостоят человеческая память и культура. И
тем не менее многое неясно в жизни Омара Хайяма. Он родился в Нишапуре и
похоронен в Нишапуре. Его могилу с чудным надгробьем я видел и поклонился ей.
Вокруг прекрасный сад, в котором ярко горят цветы. Хранитель мемориала подарил
мне семена этих цветов, я их высеял в Абхазии, и теперь неповторимой расцветки
живой ковер радует глаз абхазцев. Я взял с собою горсть земли, в которой
погребен Омар Хайям.
Несколько
лет тому назад прах Хайяма перенесли на нынешнее место, чтобы воздвигнуть
величественное надгробье. При этом присутствовал садовый рабочий по имени
Абольфазль. Он сказал мне:
– Я
видел его… Это был серый скелет, лежащий прямо на земле. Когда к нему
прикоснулись, он рассыпался. Теперь его прах под камнем.
В
тринадцатом веке Нишапур подвергся нападению кочевых орд. Город был разрушен до
основания. Было вырезано все население поголовно! Даже кошки и собаки и те были
перебиты. С той поры Нишапур с трудом, но оправился. А небольшое поселение
Нокан – в полутораста километрах отсюда – стало расти, и теперь это город
Мешхед, столица Хорасана.
Днем в
Мешхеде жарко. После полудня город замирает. И это время хорошо проводить в
прохладных кинотеатрах.
А в
Нишапуре, у входа в Хайямовский мемориал, посетителей ждет не менее прохладный,
чем кино, ресторан. Здесь можно подумать о времени и поэзии, о жизни и смерти.
Чтобы снова и снова согласиться с Омаром Хайямом: «В кредит не верю! Хочу
наличными. Сейчас».
В молодые
годы Омар Хайям жил в Бухаре и Самарканде. В двадцать семь лет он был замечен в
далеком Исфахане. Главный визирь Малик‑шаха Низам ал‑Мулк пригласил молодого
ученого в Исфахан. Здесь Омар Хайям провел более сорока лет. Здесь он задавался
вопросом:
Как лучше
всего развернуться налево в Тегеране, если едешь в машине? Ждать, пока схлынет
встречный поток? Но эдак можно прождать целый день, и безрезультатно. Но я,
кажется, уразумел суть главного маневра при развороте: необходимо подставлять
правый бок. Иными словами, надо смело врываться в поток, не думая об опасности.
Лучше всего сразу, всем корпусом. Подобно тому как дети бултыхаются с разбегу в
реку. Можно при этом и глаза закрыть, чтобы не бояться. Следует, очевидно,
полагаться на реакцию водителей. Только и всего! И тогда вы совершите
удивительный разворот. Как ни в чем не бывало…
А где делать
разворот? Да в любом месте, где вам заблагорассудится! Это очень удобно. А
риск, как известно, дело благородное…
Малик‑шах
распорядился построить обсерваторию для Омара Хайяма. По чертежам ученого и под
его руководством. Построить в Исфахане – столице сельджукской империи. Сейчас
от той обсерватории нет и следа. От эпохи Хайяма осталась только мечеть Джаме,
купол которой вознесся на высоту тридцати пяти метров. Я поехал, чтобы
полюбоваться кладкой стен и архитектурой древнего сооружения.
Горы,
высокими зубцами стоящие вокруг Исфахана, и река Зайендеруд выглядели так же и
во времена Хайяма. В их облике мало что изменилось.
А вот
Исфахан растет и ширится. Численность его населения перевалила за полмиллиона.
При Хайяме город был, конечно, гораздо меньше. Искусство чеканщиков,
несомненно, уходит своими корнями в глубокую древность. Блюда, кувшины,
гигантские вазы, причудливые светильники, серебряная посуда – все это поражает
тонкостью работы, изобретательностью мастеров и великолепным вкусом их
создателей.
Омар Хайям и
его сподвижники собрали у себя наиболее точные инструменты: астролябии,
квадранты – многие из них самодельные – засверкали медью на верхнем этаже
обсерватории, изображавшем круг с азимутальными делениями.
С нашей
точки зрения, все это довольно примитивно. Алидады, лишенные окуляров, давали
немалый простор для ошибок. За счет чего же достигалась точность вычислений,
которыми прославился Омар Хайям? Очень интересно ответил на это профессор
Владимир Щеглов, директор Ташкентской обсерватории. Он сказал мне:
– Омар
Хайям, как и многие его предшественники, в частности Архимед и Птоломей,
производил многократные наблюдения. Скажем, тысяча наблюдений, тысяча
вычислений! Все это уменьшало ошибку в тысячу раз. Секрет, как видите, прост.
Именно
здесь, в Исфахане, Омар Хайям и его друзья составили календарь, более точный,
чем тот, которым мы пользуемся сейчас. Это удивительно!
Над
Исфаханом сверкают все те же звезды, на которые смотрел Омар Хайям. Они
совершают все тот же путь в небесной сфере. И Зодиак прежний. Нынче разгадано
многое из того, что находится «за ветхой занавеской тьмы». Но вслед за одной
занавеской появляется другая. И так будет без конца. Омар Хайям это хорошо
понимал…
Улица
запружена от тротуара до тротуара. Железный поток машин неумолим: некуда
ступить ногой. Но тут появляется некий молодой человек с велосипедом. На голове
у него круглый поднос диаметром чуть ли не в метр. На подносе установлены
тарелки, миски с едою на шесть персон. В руках такой же таз, но без тарелок и
мисок.
Потомок
Омара Хайяма недолго думает: его движения четки, а голова не отягощена
проблемами мироздания…
Молодой
человек нажимает на педали.
Его
велосипед попадает в узкую щель меж двух машин.
Из этой щели
аллах выносит его в другую.
Я уже вижу
велосипедиста среди бушующей стихии.
Его поднос
далеко. Он правит велосипедом без рук. Вон он уже впереди, метров за сто от
меня. Выживет ли?..
И я слежу за
подносом: он гордо блистает над неимоверно бурным потоком машин. И уверенно
продвигается вперед…
Омару Хайяму
была предоставлена прекрасная возможность заниматься наукой (поэзией – между
делом). В Исфахане. Под покровительством главного визиря Низама ал‑Мулка. При
содействии ученых – его одногодков. Это были люди молодые. Они начали
совместный путь, когда им было лет по двадцать семь. И шли вместе, рука об
руку, разгадывая тайны мироздания.
Звездными
ночами, когда Исфахан засыпал, молодые люди устремляли свой взор в бездонную
глубину. Млечный Путь уже не казался причудливым поясом. Они понимали, что
Земля шарообразна. И Солнце шарообразно. Той же формы и Луна. За их спиною
стояли такие великие люди, как Ибн Сина, Бируни и Фирдоуси, вся жизнь которых
прошла в трудах, которые оставили великие сочинения. Но стоять на месте
невозможно! И поэтому Омар Хайям и его друзья не смыкали глаз в ночной тьме.
А еще
волновали ученого и поэта параллельные линии. Те самые параллельные линии,
которые послужили основой для всей Евклидовой геометрии. Напомню, как
сформулировал постулат сам Евклид: «И если прямая, падающая на две прямые,
образует внутренние и по одну сторону углы меньше двух прямых, то продолженные
эти две прямые неограниченно встретятся с той стороны, где углы меньше двух
прямых». А если углы равны двум прямым? Тогда линии параллельны. И они нигде не
встретятся. Даже в бесконечности? А что такое бесконечность? Разве греки
всерьез принимали бесконечность? То, что нельзя проверить измерением…
Омар Хайям
подолгу обсуждает со своими друзьями эту проблему. Затем берется за решение ее.
А решали ее ученые и за тысячу лет до него. И будут решать еще много веков
после него. Пока не появятся Лобачевский и Риман… Сам того не подозревая, Омар
Хайям близко подошел к проблемам, которыми будут заниматься и занимались они. В
том самом месте своих изысканий, где допустил существование треугольников
только со всеми острыми или только со всеми тупыми углами…
Звезды в
Тегеране такие же, как в Нишапуре и Исфахане, Ширазе и Хамадане. Одно небо над
Ираном. Оно располагает к мелодичному говору и к размышлениям. Так повелось со
времен Ибн Сины.
Что там, за
ветхой занавеской тьмы?.. Журналист из газеты «Кейхан» предрекает Тегерану
незавидное будущее. Он именует себя скромно «футурологом‑любителем». Тем не менее
его выводы основываются на реальном положении вещей и, несомненно, выявляют
наиболее зримые черты бурно развивающегося Тегерана. Журналист пишет, что если
и далее сохранится нынешняя тенденция безудержного расширения города, если не
будет необходимого, разумного планирования, если верх возьмут меркантильные
соображения отдельных граждан, то «последствия будут катастрофическими». По
мнению автора статьи, через двадцать лет Тегеран будет насчитывать двадцать
миллионов жителей (против трех в настоящее время). Границы Тегерана с окраинами
переместятся к городу Хамадану (это примерно в трехстах километрах к западу от
Тегерана). Количество автомашин возрастет до пяти миллионов. Будет установлен
возрастной ценз водителей – не менее двадцати одного года! Воздух будет
загрязнен до крайности, потребление воды снизится из‑за ее нехватки, возрастут
случаи самоубийства на почве нервного перенапряжения. И так далее… Картина
далеко не радостная, но, по‑видимому, достаточно реалистическая…
Когда я
бродил по тегеранским улицам и наблюдал бесконечную, казалось, совершенно
бессмысленную стремительность хаотичного потока машин, мне порою слышались
слова мудрого Омара Хайяма: «Ты жив – так радуйся, Хайям!» Если много столетий
назад эти слова приносили утешение, то в наше время, на мой взгляд, они
нуждаются в некой поправке в хайямовском стиле. То есть в мудром переосмыслении
некоторых явлений нашей современности, чтобы будущее не оказалось столь уж
мрачным, как это рисуется на страницах газеты «Кейхан».
Нишапур
расположен недалеко от нашего Ашхабада и недалеко от афганского Герата. Из
Мешхеда ведет сюда новое шоссе. Островерхие пики недалеких гор сопровождают вас
почти на всем пути. Климат здесь континентальный: летом очень жарко, а зимою
морозы достигают порою градусов тридцати.
Последние
годы своей жизни Омар Хайям провел в Нишапуре, читая книги, размышляя над
бытием. Научная работа была уже позади. Возможно, что здесь были написаны новые
рубаи. Он жил в доме вместе со своей сестрой и ее мужем, Мухаммадом ал‑Багдади.
Низами Арузи
Самарканди оставил такой рассказ:
«…В городе
Балхе на улице торговцев рабами в доме эмира Абу‑Сада собрались хадже Омар
Хайям и хадже имам Музаффари Исфизари. Я присоединился к ним. Во время беседы и
веселия я услышал слова худжат ал‑хакк Омара, который сказал: «Моя могила будет
в таком месте, где два раза в году деревья будут осыпать ее лепестками цветов».
Эти слова показались мне невероятными, но я знаю, что он не говорит пустых
слов.
Когда… я
прибыл в Нишапур, то прошло уже несколько лет с тех пор, как тот великий муж
прикрыл лицо завесой из праха и мир лишился его. А я был обязан ему как ученик.
В пятницу я отправился на кладбище и взял с собой одного местного жителя, чтобы
тот показал мне могилу Хайяма. Мой проводник привел меня на кладбище Хайра, по
левую сторону от Кашле. У основания садовой стены находится могила Хайяма.
Абрикосовые и грушевые деревья из сада протянули ветви через стену, и на его
могиле было столько цветочных лепестков, что под ними не было видно земли. Я
вспомнил слова, которые слышал от него в Балхе, и заплакал, ибо нигде во всем
мире, от края до края, я не видел равного ему…»
А вот
свидетельство ал‑Байхаки:
«Его свояк
имам Мухаммад ал‑Багдади рассказывает мне: «Однажды он чистил зубы золотой
зубочисткой и внимательно читал метафизику из «Книги исцеления» Ибн Сины. Когда
он дошел до главы о едином и множественном, он положил зубочистку между двумя
листами и сказал: «Позови чистых, чтобы я составил завещание». Затем он
поднялся, помолился и после этого не ел и не пил. Когда он окончил последнюю
вечернюю молитву, он поклонился до земли и сказал, склонившись ниц: «О боже
мой, ты знаешь, что я познал тебя по мере моей возможности. Прости меня, мое
познание тебя – это мой путь к тебе». И умер».
Это
случилось на восемьдесят третьем году его жизни.
Писатель XV
века Яр‑Ахмад Табризи в своем сочинении «Дом радости» сообщает о Хайяме: «У
него никогда не было склонности к семейной жизни, и он не оставил потомства.
Все, что осталось от него, – это четверостишия и хорошо известные
сочинения по философии на арабском и персидском языках».
Скажем
прямо: наследие немалое!
Наш
известный исследователь творчества Омара Хайяма Магомед‑Нури Османов и поэт
Ахмед Табатабай читали мне рубаи Хайяма на фарси. Это было не раз и не два.
Потом мы говорили о том, что и когда писалось: что в молодости, а что на
старости лет. Но стихи Омара Хайяма сверкают одинаково: на них не отразились
морщины поэта или удары усталого сердца.
Омар Хайям
писал стихи всю жизнь. И не мог не писать. Ибо это было потребностью. Не мог он
жить без стихов. Но при этом не думал о славе. По крайней мере, поэтической. У
него была своя «настоящая» работа: математика, астрономия, философия. На досуге
он составил свой гороскоп, и по нему ученые точно определили дату его рождения:
18 мая 1048 года. Когда восставшие исмаилиты убили и Низама ал‑Мулка, и Малик‑шаха
и разрушили обсерваторию, Омар Хайям остался не у дел. И тогда его потянуло в
родной Нишапур. Я полагаю, что это были горькие годы: Омар Хайям и в преклонные
лета оставался Омаром Хайямом – полным жажды деятельности, большим ученым и
поэтом. И тем не менее пришлось смириться: вольнодумная поэзия вызывала
нарекания со стороны всего темного, реакционного. Враги поэта обличали его в
богохульстве. Чтобы как‑то парировать это грозное обвинение, он совершил хадж в
Мекку и Медину. Это уже на закате жизни. А рубаи обретали новую жизнь и шли по
рукам в многочисленных списках.
В Тегеране
мне подарили издание Омара Хайяма, включающее триста восемьдесят два рубаи.
Многие иранские ученые не шли далее шестидесяти – шестидесяти шести рубаи,
полагая, что остальные принадлежат не Омару Хайяму. Я рад, что это издание
рубаи по своему составу приближается к изданиям советских иранистов.
Я стоял у
могилы Омара Хайяма и думал: сколько же рубаи написал великий поэт? Пятьдесят?
Сто? Пятьсот? Или несколько тысяч? Известно, что Омар Хайям писал свои
четверостишия на полях ученых трудов в часы раздумий. Известно также, что поэт
не оставил свода своих стихов. До сих пор не найдена рукопись рубаи. Ученые
тщательно сортируют стихи Омара Хайяма в поисках «подлинных» хайямовских
произведений.
Однако самое
главное и удивительное состоит в том, что стихи Омара Хайяма существуют. Ими
зачитываются любители поэзии всех пяти континентов Земли. Я не видел еще
человека, который не улыбнулся бы при имени Омара Хайяма и не воскликнул:
«Величайший поэт!»
Недалеко от
высокого надгробья Хайяма, среди цветов установлен на небольшом постаменте
мраморный бюст поэта. Поэт не очень стар, но очень мудр. Он как бы говорит:
«Зачем понапрасну ломать голову? Вам нравятся мои рубаи? Так читайте их на
здоровье и прекратите бесплодный счет стихам». В самом деле: на десяток рубаи
меньше – разве обеднеет Хайям? Это мы, его почитатели, понесли бы духовные
убытки, ибо уже не можем без Хайяма. Он с нами всегда. Он наш поводырь в мире
прекрасного и, если угодно, и в этом бренном мире. Без него было бы скучно,
чего‑то недоставало бы нам.
Я говорил
себе в Нишапуре: кому этот памятник?
И не
раздумывая отвечал: величайшему из поэтов Омару эбнэ Ибрахиму, по отцовскому
прозвищу – Хайяму…
Часто
спрашивают: почему Омар Хайям так много пишет о вине? Он очень много пил? На
этот вопрос дал исчерпывающий ответ французский ориенталист Дж. Дармстетер еще
в прошлом веке: «Человек непосвященный сначала будет удивлен и немного
скандализирован местом, какое занимает вино в персидской поэзии… Вспомним, что
Коран запрещал вино. Застольные песни Европы – песни пьяниц. Здесь же это бунт
против Корана, против святош, против подавления природы и разума религиозным
законом. Пьющий для поэта – символ освободившегося человека, попирающего каноны
религии». Это целиком относится и к поэзии Омара Хайяма.
Шираз –
город зеленый. От него до Персидского залива, что называется, рукой подать. Но
лежит он на высоте почти тысячи семисот метров над уровнем моря. Ширазцы
подвержены урбанизации не меньше, чем исфаханцы или мешхедцы. Однако зелени
здесь, пожалуй, больше, чем где‑либо в Иране, за исключением прикаспийских
земель.
Звезды в
Ширазе показались мне ярче, чем в Тегеране. Может быть, оттого, что центральная
и южная часть Тегерана – в котловине и поэтому воздух менее прозрачен, чем в
Ширазе.
Великое
преклонение иранцев перед поэзией особенно чувствуется в Ширазе. Два
великолепных мавзолея – Хафизу и Саади – достаточно красноречиво свидетельствуют
об этом. Фонтаны, зелень, цветы, музеи – непременное окружение таких мавзолеев.
Я пошел
поклониться и этим великим могилам. Было жарко. Воздух был раскален. Ветра не
чувствовалось. Но цветы и струи фонтанов настраивали на особый лад, они
воскрешали сладкозвучные стихи прекраснодушных поэтов, и зной как бы терял свою
власть. Во всяком случае, так утверждал один иранский поэт…
Тегеран
торгует весь день, замирая лишь после полудня часа на два, на три. Кажется, что
торгуют все и торгуют всем – от спичек до автомашин и домов. Торговцы здесь
степенные, без «восточного» зазывательства. До позднего вечера горят огни
витрин. На знаменитом базаре нет толчеи. В универмагах прохладно и безлюдно.
Глядишь на иного продавца, и кажется, что думает он скорее о тайнах мироздания,
чем о торговых делах. Но это только кажется.
Значительно
оживленнее в маленьких кафе. Здесь в большом ходу водяные кальяны, и городские
новости обсуждаются в тихих беседах. Мне вдруг почудилось, что Омар Хайям где‑то
поблизости, но что Хайяму необходим свой стиль, что кондиционированный воздух,
огромные вентиляторы, неоновый свет и автоскачки на бульваре Елизабет менее
приличествуют Хайяму.
Но разве
сила поэзии – истинной поэзии – зависит от уклада жизни? Разве село ближе к
поэзии, чем город? Или наоборот?
Если на одну
минуту стать на эту точку зрения, то чем объяснили бы мы тяготение к Омару
Хайяму во всем мире? Нет, поэзия Хайяма не стала менее необходимой, хотя
Тегеран и дыбится, изо всех сил взбираясь на склоны ближайших гор. Может быть,
ее жизнелюбие, ее философская глубина и умная ирония сейчас еще ближе, еще
понятнее и дороже, чем много веков назад…
На русский
язык рубаи Омара Хайяма переводились не раз. И каждое новое издание буквально
расхватывается любителями поэзии. А наша литература, исследующая творчество
Хайяма, велика и разнообразна.
В полусотне
километров к северу от Шираза находятся развалины Тахте‑Джамшида – Персеполя,
столицы древних персидских царей. Среди голых гор стоят каменные стены и
колонны. О величии постройки можно догадываться.
Мне было
интересно узнать поближе эту динамично развивающуюся страну. С удовольствием
гулял я по новым улицам, которым всего один год от роду, с удовольствием
смотрел на кварталы, которым тоже год. И клумбы радовали глаз, особенно потому,
что цветы на них не так‑то просто взращивать под палящими лучами. Живой Иран –
сын своей многовековой истории и не менее любопытен, чем она сама.
Омара Хайяма
нельзя отдавать прошлому. Это развивающаяся субстанция, ибо поэзия Хайяма –
плоть от плоти народа. Куда бы вы ни пришли, в какой бы уголок Ирана ни
приехали, на вас смотрит умный иронический взгляд Омара Хайяма. И вы непременно
услышите его слова: «Ты жив – так радуйся, Хайям!»
Да, Омар
Хайям жив и поныне. Он будет жить вечно, вековечно. Рядом со всем живым. Со
всем, что движется вперед.
Тегеран – Москва, 1973 г.
Словарь
Алидада –
вращающаяся часть угломерных геодезических и астрономических инструментов.
Алиф –
первая буква арабского алфавита.
Алмукабала –
математическое действие.
Асассин –
буквально: человек, накурившийся гашиша; имеется в виду фанатик‑убийца.
Астрология –
была распространена в древние и средние века. Астрологи при дворах правителей
изучали положение звезд на небе, «предсказывая» судьбы людские.
Барбат –
музыкальный инструмент.
Газели – двустишные
строфы восточного стихосложения, преимущественно лирические.
Дабир –
делопроизводитель, секретарь при правителе.
Дастархан,
или суфра – трапезная скатерть, стол.
Дервиш –
нищенствующий мусульманский монах.
Динар –
золотая монета.
Дирхем –
серебряная монета.
Джамшид и
Фаридун – мифические правители.
Дувал –
глухая глинобитная стена.
Зороастр,
или Заратуштра – мифический пророк.
Имам –
мусульманский священнослужитель.
Исмаилиты –
члены секты, выделившейся из шиитов.
Каба –
верхняя одежда.
Кади –
судья.
Калям –
тростниковая палочка, перо.
Касыда– ода.
Меджнун –
дословно: обезумевший от любви.
Муфтий–
ученый богослов, имеющий право выносить решения по отдельным вопросам шариата,
священного права мусульман.
Надим–
образованный приближенный султана, шаха.
Ней –
флейта.
Пирахан –
нижняя рубашка.
Рубаб –
щипковый музыкальный инструмент.
Сезам, или
кунжут – масличное однолетнее растение.
Стадия –
древнегреческая мера длины, равная 177,6 метра.
Суннизм –
основное, ортодоксальное направление ислама.
Туран –
области по правую сторону реки Амударьи.
Фарсанг –
мера длины, равная пяти‑шести километрам.
Фарси –
общий литературный язык персов, таджиков и других народов Ближнего и Среднего
Востока в средние века.
Хадж –
паломничество в священные для мусульман места.
Хаким –
ученый, мудрец.
Хакан –
тюркский правитель.
Чанг –
музыкальный инструмент.
Шербет –
сладкий фруктовый напиток.
Шиизм – одно
из главных направлений в мусульманской религии.
