14. Здесь рассказывается о том, как
Омар Хайям побывал во дворце в час досуга его величества
Его величество
хлопнул в ладоши. Довольно громко. Чтобы услышали его музыканты. Барабан и
рубаб мигом умолкли. А ней продолжал звучать еще некоторое время. И тоже умолк.
Танцовщицы застыли.
Малик‑шах
дал понять, что хочет говорить. Он откинулся на низеньком кресле и обратился к
главному визирю, который сидел от него по правую руку.
– Я
задам один вопрос уважаемому хакиму…
Его
превосходительство Низам ал‑Мулк подал знак стольничему, и тот повелел
удалиться танцовщицам в соседнюю комнату. А музыканты остались на своих местах.
В зале было
светло: горели все светильники – такие высокие, медные, начищенные мелом и
особым горным песком, который мельче мела, если его растереть в порошок.
Омар эбнэ
Ибрахим, казалось, не обратил внимания на музыку, которая умолкла, и на
исчезновение танцовщиц. По‑видимому, он думал о чем‑то своем. А иначе как мог
он вдруг оглохнуть или ослепнуть? Он держал в руке прекрасный фиал, украшенный
бирюзой, и все время смотрел куда‑то вдаль: не на танцовщиц, которые гибче
лозы, не на музыкантов, чье искусство не знает себе равного от Хорасана до
области Багдада. А в даль. Беспредельную.
Когда его
величество изволил сказать: «Я задам один вопрос», – Омара точно разбудили
от сна. Он обратил к его величеству свое лицо и слегка наклонился вперед,
показывая тем самым, что он весь слух, весь внимание.
Главный
визирь, сидевший по правую руку, тоже склонился в сторону его величества. И он
услышал то, что услышал…
– Нельзя
ли было бы узнать, – сказал его величество, не спуская глаз с
ученого, – о чем думает в эти минуты господин Омар Хайям? Я понимаю моего
главного визиря, который равнодушен и к музыке, и к танцам, ибо он слишком
правоверен. Ну а что касается уважаемого хакима, тут я немножко озадачен…
Ученый и рта
не успел открыть, как его властно остановил султан.
– Не
торопись с ответом, – сказал он. – Я знаю, что ты сейчас далеко
отсюда в своих мыслях. Я вижу то, что вижу. Я не сидел бы на этом троне, если
бы не разбирался в вещах сравнительно несложных. Я полагаю, что тебе не стоит
отпираться, если все видно и понятно даже постороннему наблюдателю.
Омар Хайям
посмотрел на визиря, словно бы ища у него поддержки. И снова встретился со
взглядом его величества. «Неужели ты должен придумывать свой ответ?» – как бы
вопрошал султан.
Омар эбнэ
Ибрахим сказал:
– У
меня нет мыслей, которые мог бы утаить от твоего величества. Сердце мое открыто
для тебя, как бывает открыта дверь богобоязненного человека, поджидающего
добрых гостей. Я действительно был далеко отсюда. Я был далеко именно потому,
что находился очень близко.
Левая бровь
султана вопросительно приподнялась:
– Как
это понимать, уважаемый Омар? – Его величество повернулся к своему
визирю. – Разве «далеко» и «близко» понятия совместимые?
Низам ал‑Мулк
ничего не сказал, ибо вопрос не был прямо обращен к нему.
– Я
скажу, – ответил Омар Хайям. – Сидя на этом месте, слушая музыку и
любуясь танцами, то есть всем своим естеством пребывая в этом зале, возле
твоего величества, я думал – причем невольно – совсем о другом. И это другое я
бы определил словом «далеко».
– Мне
нравится ход твоего рассуждения, – сказал султан. И главный визирь
кивнул. – Но надо ли понимать твои слова в том смысле, что тебе скучно
здесь?
– Отнюдь, –
сказал Омар Хайям.
– В
таком случае поясни свою мысль.
– Твое
величество, я это сделаю весьма охотно. И если выразить ее в двух словах, то
вместил бы в два противоположных понятия: «жизнь и смерть».
Его
величество удивился.
– Как,
ты думаешь за столом о смерти? – сказал он.
Омар Хайям
опустил голову в знак согласия.
– Так, –
продолжал его величество, все больше любопытствуя. – Что же напоминает
тебе о смерти? Неужели здесь, в этом зале, есть предмет, который навевает столь
мрачную мысль? Укажи на него – и я распоряжусь убрать его!
– Бесполезно, –
проговорил ученый.
– Что
бесполезно?
– Убирать
этот предмет.
– Почему?
– Это
невозможно…
Его
величество подбоченился. Прошелся внимательным взглядом по стенам, потолку,
полу, окнам с причудливыми решетками и дверям, которые инкрустированы костью и
красной медью.
– Я не
вижу ничего невозможного…
Одно слово
Омара эбнэ Ибрахима, и, казалось, любая вещь вылетела бы отсюда в мгновение
ока.
– Его
величество ждет, – напомнил ученому главный визирь.
– Это
невозможно по одной причине, – сказал Омар Хайям. – Предмет, который
сию минуту навевает мысль о смерти, – это жизнь.
– Как?! –
воскликнул удивленный султан.
– Жизнь, –
повторил Омар.
– Эта
жизнь? – Его величество широким жестом обвел рукою зал.
– В
данном случае эта. А в общем, любая жизнь в любой ее форме.
Султан
скрестил руки на груди. На кончике языка его вертелся один вопрос. Его
величество только соображал, кому его задать: ученому или визирю? И остановил
свой выбор на последнем:
– Как
это понимать?
Главный
визирь сказал, что, как утверждают ученые, еще Платон доказывал, что жить – это
умирать. То есть смерть есть следствие жизни. Не будь жизни, не было бы и
смерти.
– Это
ясно, – вздохнул султан, которого вдруг заставили думать о смерти в этот
прекрасный вечер. – Стало быть, уважаемый Омар, наблюдая жизнь в любой ее
форме, невольно думает о конце ее. Иначе говоря, о смерти. Это объяснение
верно? – спросил султан ученого.
– Совершенно, –
сказал Омар.
Его
величество отпил глоток вина.
– Значит, –
как бы размышляя, сказал султан, – наша сегодняшняя беседа, наша скромная
трапеза, музыка и танцы наводят на мысль о смерти? Чьей же? – И он глянул
на ученого исподлобья. Эдак недоверчиво, эдак подчеркнуто вопросительно…
Омар
ответил:
– Речь
идет о некой субстанции, которая может выразить и жизнь и смерть. Как если бы
из одной вытекала другая.
Его
величество признался:
– Слишком
тонкая философия. Нельзя ли ее высказать применительно к этому? – И его
величество указал рукою на стол, на пол, на потолок, на музыкантов.
Ученый
кивнул. И начал с того, что поставленный в такой форме вопрос скорее приведет к
поэзии, нежели к философии.
– И это
хорошо! – обрадовался султан.
– Это
сильно затруднит дело, – сказал ученый.
– Почему
же?
– Очень
просто, твое величество. Философия отвечает на сложный вопрос умозрительным
заключением. Философия без труда примиряет эти два понятия – жизнь и смерть,
между тем как поэзия никогда не приемлет смерти. А почему? Я отвечу: потому что
это слишком жестоко, а все, что жестоко, не может быть принято, одобрено
поэзией в любой форме. Поэзия есть течение мыслей, рожденных в сердце. А сердце
никогда не примирится со смертью.
Его
величество взял в руки фиал и омочил в нем губы. Разговор, по его мнению,
принял слишком отвлеченный характер. Его вопрос – первоначальный – предполагал
более конкретный ответ. Удовлетворительный ответ пока не получен, а его
величество рассчитывал именно на него.
– Любуясь
танцовщицами, – пояснил ученый, – и вслушиваясь в гармонию звуков, я
невольно думаю о смерти…
– Почему? –
перебил его султан.
– Не
знаю. Может быть, потому, что хотелось бы вечно наслаждаться жизнью.
Султан
расхохотался.
– И телом?..
– Да, и
телом.
– Прекрасно! –
Его величество указал на фиал, стоящий перед Омаром, и на фиал, стоящий перед
визирем. – Выпьем за чудесную плоть!
– В
наши годы? – прошептал визирь.
Султан
расхохотался пуще прежнего.
– А
почему бы и нет?! Разве любовь – удел только молодых? А? Почему мы должны
целиком уступить ее господину Хайяму? Только потому, что он моложе? А? Нет, я
не уступлю! А ты?
Главный
визирь угрюмо молчал.
Ученый
сказал:
– У
тебя, твое величество, всегда хорошо. Хорошо для сердца и ума, для глаз и ушей.
Здесь, под твоим добрым взглядом, вырастаешь на целую голову. И когда я думал о
смерти, я хотел сказать, что невозможно представить себе расставание со всем
этим. Причем расставание навеки. И знать, что больше этой красоты не увидишь
никогда…
– Никогда, –
как эхо повторил его величество. И вдруг загрустил. Он поставил на место фиал.
И погрузился в долгое раздумье, уставившись взглядом в какую‑то точку на суфре,
вышитой золотом руками хорасанских вышивальщиц.
В зале было
тихо – пролетит муха, и ту слышно. Султан обеими руками резко расправил усы и
бороду, тряхнул головой, покрытой тяжелыми прядями черных‑пречерных волос. И
снова рассмеялся. Звонко эдак. По‑молодому. И глаза его сощурились при этом. И
лицо его просияло…
– Что
же из всего сказанного следует? – обратился его величество к
хакиму. – А?
Омар Хайям
сказал:
– Из
этого следует, твое величество, что надо пить, надо наслаждаться жизнью и…
Султан
весьма повеселел и хлопнул в ладоши. Изволил приказать, чтобы танцевали, чтобы
играла музыка. И сказал визирю:
– Ты
слышал?
Тот кивнул.
– Нет,
ты слышал? А ну‑ка повтори, господин Хайям.
Ученый в
точности повторил свои слова.
– Слышал? –
снова вопросил султан, обращаясь к своему визирю. Затем ему захотелось узнать:
есть ли ответ ученого – ответ философа или поэта? То есть приходят ли в полную
гармонию меж собою философия и поэзия?
– Наверняка, –
сказал Омар Хайям.
Султан
спросил визиря:
– Тебя
этот ответ устраивает?
– Пожалуй, –
ответил визирь.
– Меня
тоже, – сказал султан. И опустошил фиал – медленно, неторопливо, вкушая
сладость вина.
И он увидел
перед собою трех красавиц, тела которых были гибки, как лозы. Одна из них была
нубийка, другая туранка, а третья румийка. Их бедра и груди соперничали меж
собою. Красавицы были слишком земными, чтобы думать о смерти. И если бы груди
их могли звенеть, как колокольчики, они при каждом движении бедер вызванивали
бы серебристыми голосами: «Жизнь! Жизнь! Жизнь!»
Комментариев нет:
Отправить комментарий